Аня в стране чудес. Глава 9
Глава 9. ПОВЕСТЬ ЧЕПУПАХИ
[edit]— Ты не можешь себе представить, как я рада видеть тебя, моя милая деточка! — сказала Герцогиня, ласково взяв Аню под руку.
Ане было приятно найти ее в таком благодушном настроении. Она подумала, что это, вероятно, перец делал ее такой свирепой, тогда в кухне.
— Когда я буду герцогиней, — сказала она про себя (не очень, впрочем, на это надеясь), — у меня в кухне перца вовсе не будет. Суп без перца и так хорош. Быть может, именно благодаря перцу люди становятся так вспыльчивы, — продолжала она, гордясь тем, что нашла новое правило. — А уксус заставляет людей острить, а лекарства оставляют в душе горечь, а сладости придают мягкость нраву. Ах, если б люди знали эту последнюю истину! Они стали бы щедрее в этом отношении...
Аня так размечталась, что совершенно забыла присутствие Герцогини и вздрогнула, когда около самого уха услыхала ее голос.
— Ты о чем-то думаешь, моя милочка, и потому молчишь. Я сейчас не припомню, как мораль этого, но, вероятно, вспомню через минуточку.
— Может быть, и нет морали, — заметила было Аня.
— Стой, стой, деточка, — сказала Герцогиня, — у всякой вещи есть своя мораль — только нужно ее найти. — И она, ластясь к Ане, плотнее прижалась к ее боку.
Такая близость не очень понравилась Ане: во-первых, Герцогиня была чрезвычайно некрасива, а во-вторых, подбородок ее как раз приходился Ане к плечу, и это был острый, неудобный подбородок. Однако Ане не хотелось быть невежливой, и поэтому она решилась терпеть.
— Игра идет теперь немного глаже, — сказала она, чтобы поддержать разговор.
— Сие верно, — ответила Герцогиня, — и вот мораль этого: любовь, любовь, одна ты вертишь миром!
— Кто-то говорил, — ехидно шепнула Аня, — что мир вертится тогда, когда каждый держится своего дела.
— Ну что ж, значенье более или менее то же, — сказала Герцогиня, вдавливая свой остренький подбородок Ане в плечо. — И мораль этого: слова есть — значенье темно иль ничтожно.
«И любит же она из всего извлекать мораль!» — подумала Аня.
— Я чувствую, ты недоумеваешь, отчего это я не беру тебя за талию, — проговорила Герцогиня после молчанья. — Дело в том, что я не уверена в характере твоего фламинго. Произвести ли этот опыт?
— Он может укусить, — осторожно ответила Аня, которой вовсе не хотелось, чтобы опыт был произведен.
— Справедливо, — сказала Герцогиня, — фламинго и горчица — оба кусаются. Мораль: у всякой пташки свои замашки.
— Но ведь горчица — не птица, — заметила Аня.
— И то, — сказала Герцогиня. — Как ясно ты умеешь излагать мысли!
— Горчица — ископаемое, кажется — продолжала Аня.
— Ну, конечно, — подхватила Герцогиня, которая, по-видимому, готова была согласиться с Аней, что бы та ни сказала. — Тут недалеко производятся горчичные раскопки. И мораль этого: не копайся!
— Ах, знаю, — воскликнула Аня, не слушая. — Горчица — овощ. Не похожа на овощ, а все-таки овощ.
— Я совершенно такого же мненья, — сказала Герцогиня. — Мораль: будь всегда сама собой. Или проще: не будь такой, какой ты кажешься таким, которым кажется, что такая, какой ты кажешься, когда кажешься не такой, какой была бы, если б была не такой.
— Я бы лучше поняла, если б могла это записать, — вежливо проговорила Аня. — А так я не совсем услежу за смыслом ваших слов.
— Это ничто по сравнению с тем, что я могу сказать, — самодовольно ответила Герцогиня.
— Ах, не трудитесь сказать длиннее! — воскликнула Аня.
— Тут не может быть речи о труде, — сказала Герцогиня. — Дарю тебе все, что я до сих пор сказала.
«Однако, подарок! — подумала Аня. — Хорошо, что на праздниках не дарят такой прелести». Но это сказать громко она не решилась.
— Мы опять задумались? — сказала Герцогиня, снова ткнув остреньким подбородком.
— Я вправе думать, — резко ответила Аня, которая начинала чувствовать раздраженье.
— Столько же вправе, сколько свиньи вправе лететь; и мор...
Тут, к великому удивлению Ани, голос Герцогини замолк, оборвавшись на любимом слове, и рука, державшая ее под руку, стала дрожать. Аня подняла голову: перед ними стояла Королева и, скрестив руки, насупилась, как грозовая туча.
— Прекрасная сегодня погодка, ваше величество, — заговорила Герцогиня тихим, слабым голосом.
— Предупреждаю, — грянула Королева, топнув ногой, — или ты, или твоя голова сию минуту должны исчезнуть. Выбирай!
Герцогиня выбрала первое и мгновенно удалилась.
— Давай продолжать игру, — сказала Королева, обратившись к Ане. И Аня была так перепугана, что безмолвно последовала за ней по направлению к крокетной площадке. Остальные гости, воспользовавшись отсутствием Королевы, отдыхали в тени деревьев. Однако как только она появилась, они поспешили вернуться к игре, причем Королева вскользь заметила, что будь дальнейшая задержка, она их всех казнит.
В продолжение всей игры Королева не переставая ссорилась то с одним, то с другим и орала: "Отрубить ему голову". Приговоренного уводили солдаты, которые при этом должны были, конечно, переставать быть дугами, так что не прошло и полчаса, как на площадке не оставалось более ни одной дужки, и уже все игроки, кроме королевской четы и Ани, были приговорены к смерти.
Тогда, тяжело переводя дух, Королева обратилась к Ане:
— Ты еще не была у Чепупахи?
— Нет, — ответила Аня. — Я даже не знаю, что это.
— Это то существо, из которого варится поддельный черепаховый суп, — объяснила Королева.
— В первый раз слышу! — воскликнула Аня.
— Так пойдем, — сказала Королева. — Чепупаха расскажет тебе свою повесть.
Они вместе удалились, и Аня успела услышать, как Король говорил тихим голосом, обращаясь ко всем окружающим: "Все прощены".
"Вот это хорошо, — подумала Аня. До этого ее очень угнетало огромное число предстоящих казней.
Вскоре они набрели на Грифа, который спал на солнцепеке.
— Встать, лежебока! — сказала Королева. — Изволь проводить барышню к Чепупахе, и пусть та расскажет ей свою повесть. Я должна вернуться, чтобы присутствовать при нескольких казнях, которые я приказала привести в исполнение немедленно.
И она ушла, оставив Аню одну с Грифом.
С виду животное это казалось пренеприятным, но Аня рассудила, что все равно, с кем быть — с ним, или со свирепой Королевой.
Гриф сел и протер глаза. Затем смотрел некоторое время вслед Королеве, пока та не скрылась, и тихо засмеялся.
— Умора! — сказал Гриф не то про себя, не то обращаясь к Ане.
— Что умора? — спросила Аня.
— Да вот она, — ответил Гриф, потягиваясь. — Это, знаете ль, всё её воображенье: никого ведь не казнят. Пойдем!
— Все тут говорят — пойдем! Никогда меня так не туркали, никогда!
Спустя несколько минут ходьбы они увидели вдали Чепупаху, которая сидела грустная и одинокая на небольшой скале. А приблизившись, Аня расслышала ее глубокие, душу раздирающие вздохи. Ей стало очень жаль ее.
— Какая у нее печаль? — спросила она у Грифа, и Гриф отвечал почти в тех же словах, что и раньше: "Это все ее воображенье. У нее, знаете, никакого и горя нет!"
Они подошли к Чепупахе, которая посмотрела на них большими телячьими глазами, полными слез, но не проронила ни слова.
— Вот эта барышня, — сказал Гриф, — желает услышать твою повесть.
— Я все ей расскажу, — ответила Чепупаха глубоким, гулким голосом.
— Садитесь вы оба сюда и молчите, пока я не кончу.
Сели они, и наступило довольно долгое молчанье. Аня подумала: "Я не вижу, как она может кончить, если не начнет". Но решила терпеливо ждать.
— Некогда, — заговорила, наконец, Чепупаха, глубоко вздохнув, — я была настоящая черепаха.
Снова долгое молчанье, прерываемое изредка возгласами Грифа — хкрр, хкрр... — и тяжкими всхлипами Чепупахи.
Аня была близка к тому, чтобы встать и сказать: "Спасибо, сударыня, за ваш занимательный рассказ", но все же ей казалось, что должно же быть что-нибудь дальше, и потому она оставалась сидеть смирно и молча ждала.
— Когда мы были маленькие, — соизволила продолжать Чепупаха, уже спокойнее, хотя все же всхлипывая по временам, — мы ходили в школу на дне моря. У нас был старый, строгий учитель, мы его звали Молодым Спрутом.
— Почему же вы звали его молодым, если он был стар? — спросила Аня.
— Мы его звали так потому, что он всегда был с прутиком, — сердито ответила Чепупаха. — Какая вы, право, тупая!
— Да будет вам, стыдно задавать такие глупые вопросы! — добавил Гриф. И затем они оба молча уставились на бедняжку, которая готова была провалиться сквозь землю. Наконец, Гриф сказал Чепупахе: "Валяй, старая! А то никогда не окончишь".
И Чепупаха опять заговорила.
— Мы ходили в школу на дне моря — верьте, не верьте.
— Я не говорила, что не верю, — перебила Аня.
— Говорили, — сказала Чепупаха.
— Прикуси язык, — добавил Гриф, не дав Ане возможности возразить.
Чепупаха продолжала;
— Мы получали самое лучшее образованье — мы ходили в школу ежедневно.
— Я это тоже делала, — сказала Аня. — Нечего вам гордиться этим.
— А какие были у вас предметы? — спросила Чепупаха с легкой тревогой.
— Да всякие, — ответила Аня, — география, французский...
— И поведенье? — осведомилась Чепупаха.
— Конечно, нет! — воскликнула Аня.
— Ну так ваша школа была не такая хорошая, как наша, — сказала Чепупаха с видом огромного облегченья. — У нас, видите ли, на листке с отметками стояло между прочими предметами и "поведенье".
— И вы прошли это? — спросила Аня.
— Плата за этот предмет была особая, слишком дорогая для меня, — вздохнула Чепупаха. — Я проходила только обычный курс.
— Чему же вы учились? — полюбопытствовала Аня.
— Сперва, конечно, — чесать и питать. Затем были четыре правила арифметики: служенье, выметанье, уморженье и пиленье.
— Я никогда не слышала об уморженьи, — робко сказала Аня. — Что это такое?
Гриф удивленно поднял лапы к небу. "Крота можно укротить?" — спросил он.
— Да... как будто можно, — ответила Аня неуверенно.
— Ну так, значит, и моржа можно уморжить, — продолжал Гриф. — Если вы этого не понимаете, вы просто дурочка.
Аня почувствовала, что лучше переменить разговор. Она снова обратилась к Чепупахе: "Какие же еще у вас были предметы?"
— Много еще, — ответила та. — Была, например, лукомория, древняя и новая, затем — арфография (это мы учились на арфе играть), затем делали мы гимнастику. Самое трудное было — язвительное наклонение.
— На что это было похоже? — спросила Аня.
— Я не могу сама показать, — сказала Чепупаха. — Суставы мои утратили свою гибкость. А Гриф никогда этому не учился.
— Некогда было, — сказал Гриф. — Я ходил к другому учителю — к Карпу Карповичу.
— Я никогда у него не училась, — вздохнула Чепупаха. — Он, говорят, преподавал Ангельский язык.
— Именно так, именно так, — проговорил Гриф, в свою очередь вздохнув. И оба зверя закрылись лапками.
— А сколько в день у вас было уроков? — спросила Аня, спеша переменить разговор.
— У нас были не уроки, а укоры, — ответила Чепупаха. — Десять укоров первый день, девять — в следующий и так далее.
— Какое странное распределенье! — воскликнула Аня.
— Поэтому они и назывались укорами — укорачивались, понимаете? — заметил Гриф.
Аня подумала над этим. Потом сказала: «Значит, одиннадцатый день был свободный?»
— Разумеется, — ответила Чепупаха.
— А как же вы делали потом, в двенадцатый день? — с любопытством спросила Аня.
— Ну, довольно об этом! — решительным тоном перебил Гриф. — Расскажи ей теперь о своих играх.